Молча слушал монах ее речь, а потом заговорил в ответ крысе.

— Положение ваше жалкое. Это правда. Но опять и вы сами далеко не без грешка. Да вот сказать, к примеру: спрячу я себе старательно сушеных бобов или моти — вы тотчас же скрадете. Оклею с трудом наново зонтик — вы изгрызете его в одну ночь. Куплю крахмала — вы весь его уничтожите, прежде чем я успею попользоваться им; получу пирожное — вы утащите его, не дав мне даже и попробовать. Да это ли только? На всем оставляете вы следы своих зубов, решительно на всем, начиная с книг и кончая моим монашеским одеянием. И так вы надоедливы, так досаждаете, что как ни будь милосерд, как ни будь сострадателен, а всякое терпение лопнет; поневоле будешь сердиться. А теперь, поди, о своих делишках молчишь, на кошек все валишь! Вишь, разогналась! С кошками-де справу нет! Нет, нельзя так о себе, да о себе только!

Видя, что монах наотрез отказывается помочь им, и не имея ничего больше сказать в свою защиту и оправдание, опечаленная крыса поплелась обратно домой.

Придя в амбар, она рассказала, как было дело. Все собрание было опечалено, но тем не менее решило, что, очевидно, так просить не годится. Надо пообещать впредь исправиться, отказаться от всех проделок, и если попросить заступничества под таким условием, то незлобивый монах, лучший из людей, конечно, не откажет. Порешив на этом крысы собрались все вместе и густой толпой повалили в кумирню к монаху.

Пришли они. Но, о ужас! У изголовья монаха сидела пришедшая раньше их полосатая, как тигр, кошка и что-то говорила. Крысы насмерть перепугались и в страхе хотели, было, уже бежать, но их остановила та самая пожилая крыса, что ораторствовала в амбаре.