4.
- Меч Тоцука, Зеркало Ята, золотая броня, - перечислял человек в маске, его учитель и наставник, человек, называющий себя именем великого Основателя и тот, с кем Итачи вел тонкую игру. - Вообще, он огненный, насколько я понимаю, ярко-оранжевый?
- Красно-золотой, скорее,- сказал Итачи.
Ни в одном из запретных свитков не сказано, что после первого пробуждения (его Итачи помнил отчетливо, так же, как глаза Саске, когда он мазнул по его плечу сюрикеном в ту ночь) демон всегда будет с пользователем, укутывая его трансформированной чакрой, горячим золотом ненависти. Но Итачи с ним, в общем-то, договорился. Именно договорился - не Цукиеми же на нем использовать, тут борьба идет за душу, за владение самим собой.
Итачи помнил и собственное разрывающее болью тело, помнил холодные плиты и то, как сжимал голову руками, не издавая ни звука, ощущая справедливость существования в собственных кошмарах.
- Вообще, Сусаноо та еще самонадеянная тварь,- говорил Мадара-или-как-его-там. - Тебе больно?
Он всегда спрашивал: "Тебе больно?", словно действительно думал услышать правду и одержать таким образом маленькую победу над волей Итачи.
- Нет.
Вспышка света, солнечный огонь, золотая броня. Итачи сощурился: да, в руке пресловутый сосуд.
Взгляд скользнул по стенам, похожим на белый картон, и Итачи снова посмотрел на свои ладони, показавшиеся ему почему-то слишком маленькими.
- А ты необычный, - грохнуло из исходящей пламенем конструкции, за которой находилось живое, мыслящее, ненавидящее.
Итачи посмотрел на него.
- У тебя необычная чакра. Ты не похож на Учиха, - сказал демон.
- Это не так, - мягко возразил Итачи. - В глубине души, я все равно Учиха, несмотря на то, что предал их.
- Это похвала. Ты хотя бы называешь вещи своими именами, - захохотал тот. - Я думаю, ты достаточно сообразителен, чтобы догадаться уже о побочных эффектах использования меня в бою.
- Да.
- Понимаю, - задумчиво протянул демон, - ты - вовнутрь. Отчаянно, но все-таки умно. А ты мне нравишься. Договоримся?..
- Да, - улыбнулся Итачи.

Незадолго до встречи с Саске, он сказал своему демону:
- В этой битве я, скорее всего, настолько буду истощен, что почти ничего не смогу видеть... В таком случае...
- Понимаю,- прогрохотал голос, преследующий его ночами. - Ты хочешь, чтобы я стал твоими глазами, когда ты ослепнешь. Итачи.
Итачи поднял лицо, глядя в истекающие огнем глаза - глаза, не знающие пощады, нежности, тепла, сомнений. Просто глаза, полные чудовищной силы.
- Любой другой на твоем месте был бы истинным безумцем, пожелай он этого, - продолжал Сусаноо; теперь в его глазах была острая насмешка. - Но не ты; хоть я и хотел бы поселить в твоем сердце ненависть, но оно уже... Ты сам сжег себя, да, Итачи? Мне до тебя далеко...
- Ты поможешь мне?
- Конечно, - сказал он, и Итачи тихо выдохнул. Он не знал, что именно видел Сусаноо в его сердце, да и, честно признаться, не хотел знать этого никогда.
- … ведь ты уже заплатил мне. Давно мне не было так хорошо, - дрожал голос в серых стенах его сознания, и Итачи снова – вспышкой - видел себя изнутри, разлагающегося и гниющего, отравленного и блестяще-красного, и слышал бесконечный смех закутанного в золото демона.

5.

От Сусаноо тело раздирает - он вырывает энергию из каждой клеточки тела, пользуется первородной чакрой, Цукиеми, порождая миры жуткого правдоподобия, несет резкое ухудшение зрения, которое восстанавливается совсем не скоро, каждый раз забирая из окружающего мира немного ясности. Но самая ужасная боль в глазах - от Аматерасу.
Забавно, думал Итачи. Ведь Аматерасу - богиня-солнце, она добра и хороша собой. Чудовищная техника, названная ее именем, не имеет ничего общего с женщиной, развеселившейся уже оттого, что просто взглянула в зеркало. Эта Аматерасу - вывернута наизнанку, отвратительная, черная, извращенная, неправильная.
Эти мысли опять пронеслись в его голове, точнее, протекли с флегматичной неспешностью, когда он следил за бегущим по кругу Саске. Так. Глазное яблоко свело от напряжения и внутри билось что-то глухое и болезненное - он не должен был задеть тело брата, только это костлявое рукоподобное крыло.
В конце концов, он сражался не с Саске, точнее – не совсем с ним, а с тем, что облепило его душу, его еще, к счастью, чистое сердце, с тем, что жадной массой объяло его волю, подобное всегда голодным паразитам, несущим злую и грязную энергию.
И огонь ненависти Саске, отраженный Итачи, пронзил это едва ли еще умеющее быть гордым существо, чья страсть была как болезнь, наваждение. Еще с тех пор…

6.
Еще с тех пор, как Итачи встречал его в Конохе, он постоянно ощущал на себе тяжелый взгляд. Это был вызов, но вызов, обращенный вовнутрь, и он знал: когда-нибудь это вырвется и дурной гнилостной волной попытается накрыть его.
Это был один из Трех, гений, экспериментатор. Умнейший человек – и в первую очередь, ученый, истинный, дико-страстный к своему делу.
У Итачи он вызывал сдержанное омерзение.
- Я слышал о тебе, но никогда не мог представить, что ты присоединишься к Акацуки. Я полагал, ты не желаешь работать под чьим-то началом...
- Я думаю, вы здесь не задержитесь долго, - невозмутимо парировал Итачи.
У него была его ледяная ненависть и отвращение к самому себе. И это было его оружием.
- … ведь ты смертельно силен. Или легендарные глаза Рикудо Сеннина овладели тобой, подчинив силу проклятого клана?..
Итачи посочувствовал бы ему, если бы этот свистящий, дышащий жадным нетерпением голос не был ему столь безразличен.
- Скользкая тварь, - равнодушно заметил он Кисаме, когда тот поинтересовался его мнением об Орочимару.
- Но он умен, и обыкновенно добивается своего, - уже задумчиво протянул Итачи.
- Боитесь, что попадетесь все-таки в лапы сумасшедшего ученого? – оскалился Кисаме.
- Нет.
Но Саске – может.
…Он отрубил ему руку. Конечно. Это было даже очевиднее прямого указания на дверь.
- Итачи, а тебе ничего не будет за это? – вкрадчиво спросил Орочимару, распадаясь на куски под влиянием дурного Цукиеми.
Непроницаемое лицо, магнетическое движение волшебных, невероятных глаз. Орочимару даже сейчас любовался их совершенной формой.
- Значит… правда… эти слухи, - тяжело пробормотал саннин, - ты – настоящий лидер. Молокосос!
Мир качнулся, и потек красным, и разлился страшный холод. Холодным был и мальчишка, пускающий сюрикены в его сейчас такое непослушное тяжелое тело… нет, не мальчишка, а старик.
- Не приближайся к Конохагакуре, - вдруг потребовал Итачи.
Орочимару выпучил глаза, потом рассмеялся.
- Он мне не нужен, - прохрипел он.
Последние слова повторялись, повторялись; их произносили дома и земля, безнадежно-высушенная, они стучали в голове Орочимару, не прекращая, кровью запечатывались – его, иллюзорной, но в то же время настолько реальной...

Он приоткрыл мутные глаза и увидел, как тает сладостный узор во взгляде Итачи, который теперь возвышался над ним, глядя с таким очевидным равнодушием, что его покоробило.
- Ты чудовище, - выдавил из себя Орочимару.
- Уходи, - сказал Итачи, сам развернулся и двинулся по каменным ступеням дальше, к залитому солнцем храму.
- Мы еще встретимся… когда у меня будут такие же глаза; он еще слишком мал, но когда-нибудь…
Итачи уходил, не оглядываясь, а Орочимару понимал, что еще чуть-чуть, и он останется совсем без сил, только на призыв и хватит…
- И ты не просто так не попытался убить меня… Итачи.
Я все равно сделаю эти глаза своими… я… вот увидишь.